Сейчас не время одиноких лидеров или Куда ушли миссионеры?

За последние годы не появилось новых ярких имён миссионеров

Автор: Оксана Головко

 

Какой должна быть церковная миссия сегодня? Почему за последнее время не появилось ярких имен людей, которых слушают и за которыми идут в Церковь, как это было в девяностые годы прошлого века? Отвечают эксперты, так или иначе связанные с миссионерской деятельностью.

Созидать живые общины

Игумен Агафангел (Белых), настоятель Архиерейского подворья Свято-Николаевского собора г. Валуйки, руководитель сектора миссионерских станов Синодального миссионерского отдела, руководитель миссионерского стана «Спасский» в п. Тикси, Якутия:



Игумен Агафангел (Белых)

Все имена миссионеров, которые звучали в девяностые, на слуху и сейчас. Другое дело, что большая часть публичных миссионеров переместилась в интернет. Среди новых имён можно вспомнить попытки отца Максима Каскуна (правда, не всегда удачные) выйти к людям с проповедью через видеообращения в Сети. И его стали слушать многие (достаточно посмотреть количество подписчиков на эти обращения в социальных сетях).

Постоянно выступает с видеообращениями отец Андрей Ткачев.

Так что, думаю, просто изменился формат публичной миссии.

Еще в девяностые годы было мало ярких имен в Церкви, и поэтому, конечно, на этом фоне три — четыре — пять человек были заметны. Сейчас все-таки фон намного разнообразнее. Есть много людей пусть не широко известных, но имеющих свою аудиторию. Так что на самом деле хороших миссионеров сейчас стало намного больше.

Критерии успешности миссионерской деятельности до сих пор толком не выработаны. Я не сторонник того, чтобы измерять успех миссии какими-то численными показателями: столько-то человек мы охватили, собрали стадион — и это успешная миссия.

Думаю, что критерием оценки успешности миссии здесь может быть рост сознательных приходских общин. Когда из требоисполнительского комбината приход превращается в живую общину людей.

Миссия должна быть сегодня разнообразной, направленной на совершенно разные слои населения. Я считаю, что надо четко разделить понятие миссии как работы в отдаленных местах России (то, что мне ближе всего), на территориях, где христианство не вполне востребовано, и там нужно потрудиться — и миссии как свидетельства о Боге, о Церкви проживающим в центральных районах страны.

Есть много форм миссионерской деятельности. Миссией могут быть какие-то радиопроекты, как, например, прекрасный московский проект радио «Вера», телепроекты на светских каналах.

Для меня спорен опыт движения «Божья воля». Насколько это вообще миссия? Миссия, как мы знаем, должна привлекать человека, как минимум. «Православный акционизм» с его эпатажем на грани фола отнести к миссионерской деятельности невозможно. Какое-то отношение к миссии еще может иметь раздача листовок или организация бесед.

Границы, где миссия, а где что-то другое, могут быть стерты. Например, мы беседуем с человеком, ничего не знающим о христианстве. Мы выступаем как миссионеры. Вот мы делаем другой шаг и беседуем с тем, кто мало знает о своей вере и пытается больше узнать — мы уже катехизаторы. А вот мы пишем большую статью о православии на каком-то светском ресурсе — мы уже публицисты. Так что не думаю, что можно разделить — этот человек публицист, а этот — миссионер.

Ловушка для миссионера

Владимир Гурболиков, первый заместитель главного редактора журнала «Фома»:



Владимир Гурболиков. Фото: «Фома»

Споры о православной миссии, которые неоднократно вспыхивают в последние годы, назревали довольно давно. В конце девяностых годов мне уже приходилось писать о том, что существует две причины, по которым может возникать острая реакция в адрес наших миссионеров.

Первая — это недооценка значения миссионерского дела, равно как и организации социальных и приходских дел: благотворительных, клубных, образовательных. Однако по мере ухода из советских времен все меньше остается храмов с закрытыми дверями и приходов без приходских инициатив.

Зато вторая причина для полемики проявляет себя все острее. Это положение, когда миссионер вместо того, чтобы помочь «светски-говорящим» воспринять язык Церкви, пытается заставить всю Церковь заговорить «по-светски»… В полной мере начинает проявлять себя то, что я называю «ловушкой для миссионера»: когда к привыкнувшему успешно учить нецерковных приходит мысль, будто он — непогрешимый «голос Церкви», даже более того: имеет право поучать и саму Церковь.

Но проблема в том, что миссионер для неверующих — совсем не обязательно «миссионер ДЛЯ Церкви». Учителя Церкви — ее патриархи, молитвенники, боговидцы, старцы — вот кто «миссионеры без ограничений»… Однако при этом миссионерами их уже не назовут. И не следует претендовать на то центральное и особое место, которое по праву принадлежит именно им.

С моей точки зрения, никакой отдельной и самодостаточной миссии, обособленной от пастырского служения, от приходов, монастырей, благочиний, епархий, в конечном итоге, не бывает. Все, что мы называем элементами миссии — встречи, лекции, выпуск книг, газет и журналов — при всем уважении к делу, не больше чем помощь в начальном православном просвещении и катехизации. Помощь духовным пастырям, которые призывают людей к церковной, то есть евхаристической жизни.

Тот же «Фома» — как бы я не любил наше детище — немыслим сам по себе, без того, что он подспорье для тех пастырей и архипастырей, которые молятся и совершают Евхаристию. Да, мы все помогаем им. Они вместе с нами открывают воскресные школы, создают приходские библиотеки, подсказывают родителям пути диалога с детьми и так далее. Это все важно, но не само по себе. Не ради кружка, лекции или библиотеки люди собираются в Церковь. Это осознается все яснее.

И сообразно росту понимания, нынешнее миссионерское служение все менее «экзотично». Оно для многих выглядит «банальным» и «скучным», поскольку духовная миссия по воцерковлению людей идет среди народа, в котором, так или иначе, но сохранились какие-то остатки русской православной традиции. Жалкие крохи, но есть.

В прошлом, насколько помню, миссией называли более удаленное или более узко-специальное служение: выход на проповедь среди народов, не имеющих христианских традиций, либо диалог с расколом. Особые формы служения есть и по сей день: на Крайнем Севере нашей страны; в Китае и других странах; иногда в обособившихся контркультурных сообществах (о плодах похода в эту среду особенно много спорят). Но и в этом служении ключевая фигура — это пастырь или епископ, а не миссионер-мирянин, лектор, педагог и т. д. Иначе это и немыслимо. Как немыслимо резко отделить некую особую миссию-просвещение от «формального» храмостроительства (та же «немодная» для кого-то программа 200 храмов).

Да и не может мирянин многого, если не имеет благословения, молитвенной поддержки и участия духовных лиц. Миссионер-мирянин может быть сколь угодно талантливым и убедительным. Но тот поворот, какой переживает его слушатель при встрече со священником, своим будущим духовником, миссионер произвести просто не в силах.

Если говорить о моем собственном участии в миссии, то я воспринимал и воспринимаю это участие не более чем попытку хоть чем-то помочь тому пастырскому служению, о котором пишу. В моем случае такой выбор — это отчасти слабость, неготовность понести более серьезное церковное служение. В каком-то смысле, признание слабости, а не предмет гордости. А в разговорах о миссии зачастую слишком много какой-то излишней гордости, которая мне непонятна и не близка.

Потенциал и антимиссия

Виктор Судариков, блогер, администратор форума «Православие и мир»:



Почему сейчас так мало новых имен ярких миссионеров? Это связано, в том числе, с тем, что начинавшие активную деятельность в девяностых годах учились у людей предыдущих поколений, а те пережили гонения, выстрадали свою веру, но не могли проповедовать открыто. Но христиане времен гонений накопили определенный багаж и потенциал и смогли отчасти передать его своим ученикам. И он «вырывался на волю» у некоторых из их учеников.

Тогда, в начале девяностых, у людей был большой голод слушания Слова Божия. Ведь почти не было в доступе духовной литературы, серьезных СМИ, соответствующего образования. И поэтому на живое слово много людей откликалось, оно было востребовано.

Сегодня ситуация изменилось. У людей есть возможность пользоваться различными средствами информации, возможность прочитать все, что угодно. И, соответственно, потребность в живом слове уменьшилась.

Кроме того, чтобы беседовать с аудиторией, нужно иметь желание высказаться, сказать, открыть. Сейчас у тех, кто может говорить, этого желания стало меньше: есть и другие способы доставки информации, и некоторая пресыщенность. Люди не считают, что они могут сказать что-то новое по отношению к тому, что уже написано, опубликовано и так далее.

Миссия, являясь частью церковного служения, отличается от катехизации своей аудиторией — это разговор с теми, кто в Церковь еще не вошел и пока не стремится, может быть, лишь задает себе какие-то вопросы.

Миссия как проповедь Евангелия среди людей, пока еще находящихся вне Церкви, — это большое не сильно паханое поле. Если мы посмотрим на любое массовое мероприятие (на стадионе, на площади и так далее), то мы увидим там огромное количество людей, далеких от Церкви и вообще никогда в жизни не соприкасавшихся с духовной тематикой. И вот эта аудитория, до которой сложно достучаться — объект миссии.

Как нести миссию в современном обществе — большая и нерешенная проблема.

К сожалению, церковные телеканалы ориентированы сейчас на людей, уже пришедших в Церковь и никакой миссионерской задачи не ставят перед собой.

Те попытки каких-то «миссионерских» уличных акций, которые мы видим сегодня, скорее могут оттолкнуть от Церкви, чем привлечь. Это в большей степени антимиссия.

Хотя некоторые способы оказываются удачными. Как, например, лекции среди студенчества, которые проводит отец Андрей Кураев, встречи Алексея Ильича Осипова. Но это еще не все поле миссионерских задач. Как обратиться к остальным не со словом идеологическим, не со словом развлекательным, а со словом о Боге, о вере — сложная задача. Думаю, что это должно стать предметом обсуждения, осознания.

Общество разобщено, и обычными методами просто собирания слушателей в каком-то зале вряд ли мы достигнем большого эффекта, хотя и это должно быть.

Хорошо, если при некоторых храмах будут не только воскресные школы, но и лектории, клубы, куда могут прийти люди «со стороны» и где могут обсуждаться общенравственные, социальные, научные вопросы.

Миссионерам требуется особый талант и духовный опыт. Результат их служения связан и с волей Божией о каждом человеке: Господь не оставляет Своей благодатью того, кто хоть немного захотел нести Его слово людям.

Насколько эффективна миссия — оценивать сложно. Как и сложно, например, оценивать эффективность обучения в воскресных школах. Нередко дети, которые обучались там, уходят на долгие годы из Церкви, а потом могут вернуться, но в другом месте, в другом приходе.

Удача миссии — если получилось донести проповедуемое до людей, если миссионер был услышан.

Так что лучше не думать об оценке деятельности. Нужно искренне сеять слово Божие, а дальше — что Бог даст, что прорастет…

Эффективная миссия стоит денег

Юрий Белановский, руководитель добровольческого движения «Даниловцы» при Даниловом монастыре:



Следует разделять публицистику и миссионерство. Даже если взять популярные книги, как, например, того же протодиакона Андрея Кураева, протоиерея Максима Козлова, священника Даниила Сысоева — это такое популярное богословие. И это к миссионерству имеет очень опосредованное отношение.

В девяностые годы прошлого века много людей трудилось на катехизаторско-педагогической ниве. Именно они пытались донести до людей основные идеи, в том числе, написанное вышеназванными авторами. Они думали, как работать с людьми, чтобы тот материал, как-то пророс в душе слушателей, принес в итоге добрый плод. И как раз имена этих людей, которые посвятили свою жизнь и педагогике, и организации воскресных школ для детей и для взрослых (в те годы это была основная форма катехизации и миссионерства), сейчас отнюдь не на слуху, часто — забыты.

В середине нулевых вектор сменился. Произошел перезапуск системы. Дело в том, что за прошедшие годы был накоплен профессионализм, а энтузиазм в какой-то мере закончился, и должна была наступить пора серьезной деятельности, за которую нужно платить. Платить отказались принципиально. Миссионерами и катехизаторами пришли новички. Этот перезапуск не смог снова привлечь людей глубокого серьезного профессионального уровня, которые пришли в девяностые. Ведь тогда в гимназиях и даже в воскресных школах работали часто люди с серьезным образованием и нередко с учеными степенями. Но, поскольку достойной оплаты так и не было, через пять-семь лет они ушли.

И в этом смысле новых имен миссионеров нет уже лет пятнадцать. А книги авторов, о которых я говорил, продаются, покупаются — это просто книжный бизнес. Но ведь они не «работают» без серьезной организованной системы работы с людьми.

Нет новых ярких миссионеров потому, что их просто не вырастили, не создали нормальную организацию по преемственности опыта, по воспитанию новых кадров, по привлечению средств, в том числе и денежных, на развитие миссионерства.

Да, существуют миссионерские факультеты. Существовали катехизаторские курсы. Они выпускали неплохо подготовленные кадры. Но, поскольку не было вложений в инфраструктуру миссионерства, и в саму по себе систему работы, преемственности кадров, их деятельность оказывается неэффективной.

Скажем, молодой человек, выпускник института приходит в воскресную школу и получает там свои «три копейки». Работает три-пять лет, энтузиазм проходит, зато появляется семья, которую нужно кормить. И специалист уходит. Какой смысл готовить специалистов, чтобы потом не платить им нормальной зарплаты?

Новые яркие миссионеры не могут расти в пустыне. Даже если в пустыню сажать красивые цветы или плодовые культуры, выведенные в православных институтах, они не смогут там жить и расти.

Если говорить в целом о миссии сегодня, может быть, важнее говорить о предкатехизации. О православии все так или иначе слышали. А вот чтобы подвести человека к тому, чтобы он смог сделать первые несколько шагов в нужную сторону, чтобы он смог быть готовым к серьезному знакомству с Евангелием, к изучению церковной веры, — очень непростая задача.

Что же такое миссия? Для меня — это попытка связать у человека общие преставления: «Где-то есть Церковь, а я — православный как таковой» — прежде всего с Евангелием, а через это пробудить глубокое доверие к Церкви.

Миссия как общая атмосфера

Священник Максим Крижевский, заместитель декана по учебной работе миссионерского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета:



Священник Максим Крижевский

Нужно обратить внимание на состояние культуры в целом. Все изменилось, сейчас не время одиноких лидеров, их нет ни в какой сфере нашей жизни сегодня — ни в политике, ни в искусстве, ни в науке. История Церкви знает периоды ярких проповедников и знает периоды кропотливой, масштабной, системной работы, главным образом, в образовательном пространстве. Эта работа всегда незаметна. Сейчас, на мой взгляд, именно такое время.

Миссия сегодня — это скорее общая атмосфера, которую могло бы создавать в культуре православное сообщество. В 90-х к тем, кого мы сегодня называем яркими проповедниками, тоже отношение было не такое, как сегодня, не такими уж яркими они казались в период своего рассвета.

Эффективность проповеди вообще не стоит оценивать сегодняшним днем. Это та левая рука, которая не должна знать, что делает правая. Вообще, все попытки технологизировать христианство никогда ничем хорошим не заканчивались. Мы сегодня пересчитаем всех, кто за книгами и выступлениями яркого проповедника пришел в Церковь, а завтра он же уведет из Церкви в десять раз больше людей. До узких врат мало кто из званых дошел…

Миссионер — не обязательно публицист или, тем более, идеолог. Миссионер, — в первую очередь, глубоко церковный человек, и лучше, если он хорошо образован. Тогда Господь создаст ему миссионерскую ситуацию, в которой он будет полезен ближним как проповедник, раскроет и умножит в нем необходимые для этого таланты и способности. И не обязательно писать об этом во всех газетах и приводить численные показатели его любви к ближнему.

Наш факультет ориентируется примерно на такое представление о миссии в подготовке будущих проповедников. В последние несколько лет мы выпускаем около 50 человек в год. Трудиться в Церкви остаются немногим более половины. Их можно встретить в епархиях, на приходах, в общественных и государственных структурах, организациях, в ВУЗах, школах, на телевидении.

Те, кто не готов пока трудиться в Церкви, остаются, тем не менее, настоящими христианами в том месте, где зарабатывают себе на хлеб. Это тоже миссия. Это та самая необходимая сегодня атмосфера настоящего христианского присутствия в культуре и обществе.

Кстати, миссионеров никогда не было много. Им никогда не жилось комфортно. Поэтому две главные претензии сегодняшнего дня к миссионерству: каждому приходу по миссионеру, и чтобы они проповедью кормили себя — немного надуманны, искусственны.

Слово без дела сейчас не слышат

Протоиерей Игорь Фомин, настоятель проектируемого храма во имя святого благоверного князя Александра Невского при МГИМО:



Каждый из проповедников, известных или нет, интересен по-своему. И, наверное, Господь выбирает себе помощников в деле проповеди по необходимости. Будет необходимость в новых проповедниках — они обязательно появятся.

Думаю, что сейчас еще есть одна причина, по которой мы мало видим миссионеров в публичном пространстве. Их стало больше, но миссия престала ограничиваться словом, а перешла к делу. В современном мире еще недавно блиставший оратор — не миссионер. Если раньше на слово без дела еще народ как-то реагировал, то теперь его мало кто слышит.

Главные миссионеры — те, кто трудится. Пример настоящих миссионеров — портал «Милосердие». Те же волонтеры, которые ходят по больницам, всячески помогают там и — проповедуют.

То есть, миссия перешла от стадионов с большим количеством людей лично к каждому человеку. И сейчас нужны миссионеры, которые могут обращаться к каждому. О таких миссионерах мало говорят, но их деятельность более успешна, целенаправленна и доходит человека.

В этом смысле миссионером должен быть каждый христианин, который приходит к себе на работу, в неверующий коллектив или в свою семью. И значение этой «частной» миссии не менее значимо.

Эффективность миссии должен оценивать Господь, а не миссионерский отдел или какой-либо человек. Апостол Павел, обращаясь к нам через свое послание, говорит: «Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе. Ибо хотя я ничего не знаю за собою, но тем не оправдываюсь; судия же мне Господь. (Кор. 4:3–4). То есть давать оценку даже себе с позиции апостола Павла не очень хорошо. Поэтому надо быть делателем, а уж оценку даст Тот, ради Кого мы делаем.

Подготовила Оксана Головко

Источник: www.pravmir.ru

Богослов в университете — Александр Филоненко

Беседовал Виталий Хромец

Об идее богословского образования  порталу «Религия в Украине» рассказывает православный богослов, кандидат философских наук, доцент кафедры теории культуры и философии науки философского факультета Харьковского национального университета имени В.Н. Каразина Александр Филоненко. В общем рейтинге студенческих отзывов Александр Семенович характеризуется так: «Отличный специалист, денег не берет, не соскучишься, иногда что-то спрашивает, студенты с ним на ты».

 – Александр Семенович, сегодня я предлагаю поговорить об идее богословского образования. Другими словами, каким оно должно быть в образовательном пространстве, в первую очередь украинском.

– Мне при разговоре о богословии в образовательном пространстве в целом и в пространстве университета в частности нужно сказать две вещи: четыре подготовительных, которые проясняют какие-то простые вещи, и одна содержательная, спорная. При этом мне кажется, что многие пустые споры рождаются от того, что мы не можем принять этих четырех условий богословия в светском университете или, другими словами, четырех ответственностей. Например, иногда нам кажется, что есть выбор, что богословие должно быть ответственным или перед церковью, или перед государством, или перед наукой, или перед обществом. Мне кажется, что все решается, когда богословие, заходя в университет, – а оно уже у нас заходит в университет, – должно сразу на себя принять (добровольно, не по просьбе кого-то, а само по себе) четыре рода ответственности. (1) Перед церковью, и потому оно должно быть конфессиональным, (2) перед государством, поэтому оно должно быть открытым, признающим то, что общество состоит не только из представителей этой конфессии. Оно должно нести ответственность (3) перед академическим сообществом, и специфика Украины как всякого постсоветского научного пространства в том, что академические стандарты в других науках гораздо выше, чем в богословии, которое сейчас существует. Поэтому когда богословие берет на себя ответственность «играть» по современным академическим стандартам Украины, это означает, что она для себя берет очень высокую задачу соответствовать этим стандартам. И, наконец, (4) ответственность перед обществом: что это богословие не может заниматься только академическими и церковными вопросами, оно должно быть в ответе и за ту проблематику, которая актуальна в целом для общества.

Богословие, которое не берет на себя эти четыре ответственности сразу, оказывается неполноценным. Если это принять: во-первых, это конфессиональность; во-вторых, открытость; в-третьих, соответствие академическим стандартам; и в-четвертых, открытая чувствительность к общественным вызовам, – такое богословие не просто входит и чему-то соответствует, но и приходит, как хороший гость с подарками. Это богословие, которое в какой-то мере приносит свой способ видения, свой способ решения всех тех проблем, которые уже существуют в университете, а это, прежде всего, проблема идеи университета, которая находится в кризисе. И кажется, что это универсальная проблема не только украинская или постсоветская, но и европейская, американская. Во всех университетах мира переживается кризис идеи университета и поиск универсализирующего начала внутри «республики знания», которое, с одной стороны, не может быть авторитарным, задаваемым идеологически, а с другой стороны, невозможна модель политехникумов, в которой есть десятки наук, между собой никак не связанные.

Входя в такой контекст, богословие не может претендовать на то, что оно станет этой наукой наук, которая всех объединит, но оно может выступать, скажем, как наука служащая идее университета. Проявляться это должно в радикальной открытости богословия всем существующим научным практикам, и богословское пространство в университете должно быть с необходимостью и «радикально» междисциплинарным. Мы не должны привносить специфически свою методу – это метода, которая должна вступать в продуктивный разговор со всеми исследовательскими, образовательными практиками, которые уже существуют в университете. Если богословие входит не в качестве субъекта, который умеет вести такой диалог и давать ответы, вступать в разговор по той проблематике, которая существует в этом междисциплинарном пространстве, то богословие «не получится». Мне кажется, что сейчас много говорится о междисциплинарности, но для классических наук междисциплинарность воспринимается как необязательный бонус: существует физика, а еще она может быть биофизикой. И это осмысливается как «довесок». С богословием так не может быть. С богословием получается так, что оно «живет» и «расцветает» в этих зонах междисциплинарности. А это именно то, что богословию позволит быть слышимым и продуктивным. Даже если это очень скромный голос – это голос, который можно и нужно будет слышать всем.

 

– Давайте представим, что в следующем году мы открываем богословский факультет, набираем первых студентов, и нам нужно составить учебный план с учетом упомянутой вами междисциплинарности. Какие дисциплины, по Вашему мнению, должны в него войти?

– Во-первых, я думаю, если открывается факультет, то он будет открываться по инициативе каких-то уже существующих структур. В каком-то городе эта инициатива будет идти от педагогов, в каком-то – от философов, в каком-то – от филологов, в каком-то эта инициатива будет исходить от историков, и поэтому будет какая-то специфика, и этого не надо бояться – это просто обстоятельства, которые в общем могут быть продуктивные. Но мне кажется, что в программе эта междисциплинарность должна быть зафиксирована. То есть это не должно быть так, как это дается в духовных учебных заведениях. Если в последних читается «аскетика», то в университете – это будет «антропология», если – «история церкви», то «богословие истории», если – «библеистика», то «история и теория литературы».

 

– Это если мы говорим о блоке дисциплин профессиональней подготовки. А что, по Вашему мнению, должно быть в общеобразовательном блоке?

– Я думаю, это те дисциплины, которые в духовных учебных заведениях называются основным богословием, но в этом блоке должны быть группы дисциплин: естественнонаучные знания и гуманитарные знания для богословов. Это должны быть те же предметы, но например, есть дисциплина с названием «Основы науки и техники». У богословов эта дисциплина должна называться «Наука и богословие». Даже если этот предмет называется «Основы науки и техники», но он читается богословам, он должен проблематизировать отношения науки и богословия. Если идет речь о дисциплине «История литературы», то для богословов этот курс должен читаться так, чтобы он был решающим для изучения библеистики. Я думаю, не нужно рассматривать общеобразовательные курсы как потерю времени: в случае с богословием это может использоваться как сильное место. Эти дисциплины не выступают как «пожиратели» кредитов профессиональной подготовки, а это как раз те предметы, которые должны составлять основу междисциплинарности.

 

– По Вашему мнению, в чем состоит принципиальное отличие богословской подготовки в духовных учебных заведениях и на богословских факультетах обычного университета?

– Принципиальная разница: университетское богословие – это богословие, находящее себя внутри университета. Университет это не просто безвоздушное пространство, это совершено определенная система требований и ожиданий. В системе духовных учебных заведений совершено иные требования и ожидания. Те четыре условия, о которых шла речь выше, и отличает богословие в университете от богословия в духовном учебном заведении. Даже если бы богословие в университете захотело быть таким, как в духовных учебных заведениях, оно бы не смогло таким стать. Потому что там другие ожидания. То есть вхождение в университет – это принятие определенной ответственности. Это специфическая ответственность, поэтому это будет иное богословие. Возможно, это приведет к каким-то потерям. Естественно, что в университете более хорошо будет развито основное богословие, нежели в духовном учебном заведении, но зато в последнем лучше будет развито пастырское богословие. Эта специфика определяется не столько самой природой богословия. Это тоже богословие, оно церковно и конфессионально. Это оно же, но только входящее в иную среду, у него другие задачи и оно соответствует другим ожиданиям.

 

– Часто возникает опасение, что открывая богословие в университете, мы поступаем безответственно, что мы четко знаем о невозможности для большинства выпускников трудоустроиться по специальности. Но с другой стороны, мы часто слышим, что богословы крайне востребованы и их очень мало. С Вашей точки зрения, в чем состоит дилемма?

– Я думаю, что над нами тяготеет идея госзаказа. Нужно от нее отказываться и принять тот факт, что ни в одном университете мира, самом лучшем, никогда не бывает так, что сто процентов выпускников трудоустраивается по специальности. К примеру, 70% выпускников европейских университетов с дипломами бакалавра не трудоустраиваются по специальности, но это не означает, что они теряли время зря. А в случае с нашей страной, при неразвитости сфер, где может работать выпускник с дипломом богослова, это приводит к обратной ситуации: сами выпускники и начинают формировать такие структуры и соответственно потребность в богословском образовании. Это динамический процесс, который тоже следует учитывать. Никакая публичная сфера не может появиться, если нет таких людей, которых готовит университет. Если мы понимаем, что у общества есть вопросы к церкви, взаимные вопросы, взаимные проблемы, то там должны появиться профессионалы и специалисты. Не потому, что мы для них создадим работу, сядем, подумаем и создадим, а потому, что они ее и создадут. То есть, мне кажется, это вопрос фундаментальный, касающийся не только богословия, но и философии, и любых гуманитарных дисциплин. Можем ли мы сказать: если человек не работает по специальности, то мы зря давали ему образование? Мне кажется, что поспешный ответ тут невозможен.

 

– В какой сфере можно применить богословское образование?

– Я думаю, это вся сфера, все пространство служения церкви в конкретном обществе, в конкретной культуре. Все формы свидетельства присутствия церкви в обществе, в государстве, в культуре предполагают специалистов, предполагают дифференциацию, предполагают специфическую деятельность, требуя специалистов. Это то, что не должно обещать государство, как будто это дело церкви, но дело своеобразное. Это не то, что церковь для себя готовит специалистов, для внутреннего пользования и все. Нет. Это люди, полезные обществу, потому что они находятся на границе общества и церкви. Даже не на границе, а в зоне встречи. Даже не знаю, как это проще сказать. Церковь и общество – это не полярные вещи, все совсем не так. Скорее всего, богослов – это человек, который, имея хорошее богословское образование, приступая к любой проблеме, – экономической, социальной, научной, воспитательной, – сделает это дело лучше, или продуктивней, или привнесет в эти сферы то, в чем нуждается все общество, не только церковь. Важно, что богослов, подготовленный в университете, берущейся за какую-то общественную проблему, не просто решает ее с позиции церкви, а находит решение, полезное и церкви, и обществу. То есть церковь должна иметь ресурс, с помощью которого она может предложить конструктивные решения. Если нет специфических конструктивных решений, то церковь всегда будет восприниматься как пассивно реагирующая сторона. Церковь должна предлагать тот опыт, который конструктивен не только для церкви, но и для всего общества.

Например, святые, которые являют миру свою святость. Это святые только для православных? Или святость это такая штука, которая очевидна для всех, включая атеистов?! Мне нравится эта максималистская позиция – святой человек виден, очевиден для всех, признан всеми, а не только представителями своей конфессии. Мать Тереза Калькуттская, нобелевский лауреат, святость жизни которой очевидна была всему миру, получала свои награды и медали не только от верующих. Вот такая же ситуация с богословием: богословие либо видно для всех в качестве продуктивного начала, либо оно не имеет смысла, и тогда не важно, конфессионально оно или неконфессионально. Если это точнее сформулировать, то оно поможет понять, как получается, что, с одной стороны, мы готовим людей для церкви, но это «для церкви» понимается так, что эти люди могут служить обществу, воспитанию.

 

– А готова ли Церковь к такого рода открытости богословия?

– До этого мы говорили о идее богословского факультета, а такая постановка вопроса требует нас окунуться в украинские реалии. Во-первых, мне кажется, как любая идея, она ищет возможности воплощения в ситуации неготовности. Но с другой стороны, мне понятна ситуация, когда священники, епископы, официальные представители церкви ко многому не готовы и не могут говорить по самым разным причинам. Поэтому мы находимся в ситуации, когда тут речь может идти о большей ответственностью мирян, и это церковь тоже не готова принять. Я ни в коей мере не считаю, что миряне должны взять на себя функцию священников, епископов. Речь идет о том, что они могут сказать вещи, к которым мы готовы. Что это означает? Например, сейчас существует кризис семьи. Государство, как и общество в целом, слабо понимает, что это такое. Всё как-то стремительно ставится под вопрос и на это есть сильная реакция общества и церкви. Каково может быть участие церкви в решении этих проблем? Например, церковь может негодовать по поводу принятия законов, которые стремительно разрушают семью. Мы негодуем! Если мы просто негодуем, то мы сразу все проиграли. По моему мнению, христианская позиция не может быть только консервативно-защитительной. Она такой может быть, но такая позиция непродуктивна. Главное, что мы можем сделать в таких условиях, – это отстаивание и демонстрация новизны и привлекательности христианского понимания семьи. Не рассказывать об идее православной семьи, как она прекрасна, а просто показать эти семьи и далее обсудить опыт этих семей.

То есть богослов работает как тот, который не предлагает идею в качестве ответа на проблему, а показывает такой опыт, который сейчас кажется маргинальным, но будучи акцентированным богословием, он становится значимым внутри дискуссии, как порождающий пример.

Иными словами, если существует проблема и существуют ответы «или-или», мы вместо того, чтобы предлагать третий, вводим пример, который оказывается решающим. Это даже не пример, а свидетельство. Мне кажется, что много проблем в церкви связано с тем, что она решает не свойственные ей вопросы, вместо того, чтобы соответствовать единственно тому, чему она должна соответствовать. Церковь всегда на что-то реагирует. Что-то происходит, а у церкви реакция. Разрушается семья – она реагирует, разрушается государство – она реагирует, собрались люди на протест – она реагирует. И пока она только реагирует, – и не важно, хорошо или плохо она реагирует, – она просто реагирует, вместо того чтобы свидетельствовать.

Ужасом и кризисом религиозного сознания является то, что вместо свидетельства мы просто реагируем. Церковь социально активно не свидетельствует о Христе, а реагирует на проблемы. Она не показывает государству, обществу, людям того, что она должна была показывать, она главным образом реагирует. Исходя из этого, мы можем рассуждать, на что готова, а на что не готова церковь. При этом готовность или неготовность церкви вступить в образовательное пространство в школе, в университете наталкивается и на проблему неготовности церкви сейчас отправить в школу достаточное количество подготовленных священников. Но ведь кроме священников есть ещё миряне, которым легче входить в школу и университет. Даже более того, им не надо входить, они уже там. Их положение там и есть их христианское служение, а их церковная жизнь должна помочь им осознать то, что они в этом университете должны делать. И если они христиане, то должны там свидетельствовать. Это и есть присутствие церкви в университете. А богословский факультет или кафедра – это одна из форм присутствия церкви в университете, и это тоже своего рода свидетельство, если мы говорим о церковной ответственности присутствия богословия в образовательном пространстве.

То есть это проблема Церкви: если мы готовим для нее богословов, то что с этими богословами она будет делать. Та же проблема в науке: зачем научному сообществу богословие? В этой связи часто говорят: богословие – это не наука, она не соответствует современным критериям научности. Они говорят: что нам может дать идеологическая система? Мне кажется, что эту стадию дискуссии мы уже прошли в Украине: богословие присутствует на уровне бакалавриата, магистратуры, и по специальности «богословие» можно защищать диссертации. Но мы прошли эту формальную стадию признания, а теперь мы должны перейти в стадию воплощения.

 

– Возможно, развитие богословия не нужно связывать с университетом, а нужно его развивать через написание текстов?

– Тексты не могут существовать сами по себе, они не могут существовать в «безвоздушном пространстве». И для меня такая институция, как богословский факультет, позволяет  расцветать разным формам жизни.

 

Беседовал Виталий Хромец

 

Фото bogoslov.ru